16 июня 2018

О спектакле "Нам не страшен серый волк"

Маргарита Ваняшова о постановке Евгения Марчелли.

Как я ждала нового спектакля "Кто боится Вирджинии Вульф" по пьесе Эдварда Олби! Именно Олби! В постановке Марчелли он называется "Нам не страшен серый волк". И в этом есть своя правота. Сам Эдвард Олби объяснял название тем, что он увидел надпись о Вирджинии Вулф (Волк), нацарапанной писательницей-феминисткой на стене какого-то бара. И объяснил, что означает она примерно то же, что и слова из известной песенки: "Нам не страшен серый волк" — "Нам не страшно жить без фальшивых иллюзий...". 

Олби впервые поставлен на сцене Волковского.

И какой! 

Зрелище неистовых страстей, не приворотов, а отворотов, бесовство вражды и житейской нетерпимости, битвы не на жизнь, а на смерть — вот что такое пьеса Олби. И спектакль полон отторжений и отбрасываний, притяжений и проникновений в глубины и тайны подсознания и сверхсознания… 

Зрелище совершенно безумное, но оторвать взгляд от сцены невозможно. Начинается все с грохота за сценой, что-то рушится, обрывается, падает, бьется... Рушится мир, летят в тартарары человеческие ценности…

Театру, постановочному коллективу удалось воплотить и представить нового Олби, претворив его драму в синтез глубинного психологического театра и драмы, близкой к театру абсурда. Спектакль сохраняет внутреннюю интригу для зрителя до самого финала... Два огромных кресла — вот почти вся обстановка и декорация. Как две скамейки из пьесы "Все в саду...". Я сказала Леше Кузьмину, поздравляя его с новой крупной работой (роль Джорджа): "Это беспощадное, безжалостное самоистязание, ведущее к очищению души...". 

В центре спектакля Марта — Анастасия Светлова — царица и королева этого ада, этой преисподней, в которой живьем жарят соловьев и живое сердце... Актрисе подвластны такие тонкие нюансы, перепады "противочуствований", каких не было в ее других, тоже экстремальных ролях. Наивность ребенка рядом с грубостью и цинизмом, бесцеремонность и беспардонность, победоносность самости, и вдруг — нежнейшее сиянье Невесты в чародейном, фантастически волшебном, пышном свадебном платье ("снился мне сад в подвенечном уборе...") вкупе с черными костюмными ансамблями, чеховским трауром по своей жизни. Похороны-поминки и свадебные торжества одновременно. Вибрации телесные и душевные... Оттеняет взрывной характер Марты уникальная нимфетка-лолитка Ханни, гостья на этой странной вечеринке (в исполнении Алены Тертовой). Ханни в начале наивна и добродетельна, однако лихо пьет виски, и постоянно корчится от тошноты и рвоты, от той самой сартровской "тошноты" и отвращения от жизни. Она танцует под светлую лирическую музыку Бетховена, танцует в судорогах сексуального изнеможения и в родовых схватках... А Марта называет себя Матерью-Землей. Она и впрямь Мать-Земля, с ее потаенным и несказАнным материнским внутренним миром, невысказанной лаской, страданием и тоской по несуществующему или существующему в воображении сыну... Мать-Земля с ее тайфунами, цунами и тектоническими сдвигами, с планетарным катастрофическим пространством, с ее "последними катаклизмами". 

Перепалки, скандалы, издевательства в диалогах семейной пары американских интеллектуалов, преподавателей университета — Джорджа и Марты, ректорской дочки — рождаются спонтанно и исподволь, начинаясь с длительной пустопорожней болтовни, которая захватывает зрительный зал похлеще любых скандалов. Марта мучительно пытается вспомнить сюжет какого-то известного фильма. Попытки ее уморительно смешны, и зал вовлечен в эту смеховую кутерьму с большим энтузиазмом.

Но следом зрительный зал погружается в атсмосферу отнюдь не смеховую. Садомазохизм — как водопад хлещущей боли: чем страшнее боль, которую ты приносишь другому, тем выше наслаждение. Все два акта — непрерывно длящийся экстаз Любви в ее самой вывернутой форме. Новое в прочтении Олби у Марчелли — не агрессия, не ненависть, а скрытая человеческая любовь "по закону наоборотности", требующая очищения, испытаний — и своих, и чужих. Драма абсурда — ибо все происходящее случается только от обратного, чему верить сложно. Через агрессию и отторжение — утверждение жизни, утверждение великой любви, побивающей ненависть... 

Драмы Олби в советские времена, как ни странно, ставили. Ставили с прицелом на разоблачение нравов "прогнившего" Запада. Ставили и экзистенциальные спектакли об опустошении и ненависти, об одиночестве без конца и края. Все так.

Но в спектакле Евгения Марчелли бушует яростная энергия протеста против бесчеловечности и пустоты. Марчелли подчеркивает театральность Олби. Игровое пространство спектакля втягивает зрителя в бесконечные ролевые игры героев. Это Театр сумасшедших страстей, ролевые игры безумцев, которые вот-вот закончатся чьей-то смертью. Пограничье неистового черного юмора и трагедийности. Размытое поле иллюзии и реальности… И всеохватная жажда, тоска по искренним, истинным чувствам. 

В финале я не аплодировала. Не могла аплодировать от захлестывающих чувств. Зал кричал: "Браво-о-о!!!!", зал встал в едином порыве. Весь зал, где никто не остался равнодушным.